В праздник Сретения Господня гостьей молодёжного Дискуссионного клуба стала прихожанка нашего храма Вера Юлиановна Никитина (урожденная Селю), рассказавшая нам о семье своих родителей.

Юлиан Сергеевич Селю (+ 1995) был прихожанином возрожденного маросейского храма, духовным сыном протоиерея Александра Куликова (+ 2009), личностью многогранной – ветеринарный врач, тонкий ценитель прекрасного, автор особого жанра миниатюрных рассказов, изданных рачением семьи Селю отдельным томом; художник, натуралист, искусствовед... невозможно вместить творчество Юлиана Сергеевича в какие-либо рамки, но лишь восхититься столь многообразно воплощенным дарованным ему от Господа талантам, его жизненному пути.

Семья была особой ценностью в жизни Юлиана Сергеевича Селю, и воспоминания его дочери о родителях, о прошлом наполнены ощущением особой деликатности, тонкости их внутрисемейных отношений. У четы Селю многие люди учились видению красоты и радости окружающего мира, учились жизни во Христе. Сквозь все непростые годы XX века Юлиан Сергеевич и его супруга, Прасковья Алексеевна, пронесли мир, внутреннюю тишину и свет - и с щедростью раздавали накопленное это богатство, делясь им с ближними.

В начале встречи о супругах Селю вспоминал протоиерей Николай Чернышев. Возвращаясь в 1970-е - 80-е годы, когда ему довелось познакомиться с ними, отец Николай рассказал о том, какое это было время для нашей страны, для Церкви и для людей, не знавших о Церкви ничего или знавших только понаслышке. Период, казавшийся «непробиваемо-сгустившимся безбожием», стал и временем расцвета сил замечательных подвижников Церкви: архимандритов Иоанна (Крестьянкина), Тавриона (Батозского), протоиерея Всеволода Шпиллера, и многих, многих других. Несмотря на все тяготы жизни, люди отмечали, какие они счастливые – стольких духоносных пастырей даровал им Господь. «Вместе с одним из них – отцом Всеволодом Шпиллером – служил отец Александр Куликов, о котором нельзя не вспомнить, говоря о Юлиане Сергеевиче и Прасковье Алексеевне, ведь они были его духовными чадами», – рассказывал отец Николай. «И мое воцерковление начиналось с того, что отец Александр знакомил меня с прекрасными людьми, принадлежавшими очень разным кругам, разными и по своему устроению, и по внутреннему миру, которым они жили. И Николо-Кузнецкий храм этому способствовал; многие из них были его прихожанами и духовными детьми и отца Всеволода Шпиллера, и отца Александра Куликова. Это были люди образованные, высокой культуры, которые оживали, расцветали в Церкви. Среди них - и Юлиан Сергеевич Селю. Внешне совершенно незаметный, поначалу он казался обычным ветеринаром; но был он человеком глубокой духовной внутренней культуры – она-то и составляла закваску всей его жизни, которой он делился со многими людьми». В Юлиане Сергеевиче было много сокровенного, того, что открывалось не сразу. «В первые месяцы после моего крещения отец Александр посоветовал мне познакомиться с Юлианом Сергеевичем, как с совершенно невероятным человеком. Но поначалу, когда я первый раз у него побывал, ничего не заметил и не разглядел, не увидел, не услышал». Несколько позже близкий друг Юлиана Сергеевича, литератор и журналист Михаил Федорович Антонов, человек многогранный, интересный, на встречах с которым еще в юности бывал отец Николай, разрешил его недоумения: «Разве Вы даже сейчас не заметили, что он - как ребенок! (а ему глубоко за шестьдесят было). В нашей стране люди по большей части обожжены, души их так чем-то искорежены, изранены, что остаться в таком чистом, детском состоянии – одно это подвиг, одно это уже невероятно! Здесь есть чему поучиться - то, что пережили люди его возраста в то время, и описать невозможно! ». Отмечая эту особенность Юлиана Сергеевича, отец Николай рассказывал, что детскость его была сопряжена и с мудростью тоже – по слову Евангелия: «будьте как дети», «будьте мудры как змеи и просты как голуби». «Он старался во всем увидеть смысл, разглядеть, почувствовать как-то особенно, лично - и настолько это было лично, что когда он пробовал писать и отдавать публиковать в какие-то наши печатные издания то, что он открывал, например, у Пушкина, Шекспира, - его статьи никуда никогда не принимали, его вИдение не вписывалось в общепринятые «советские каноны», было совершенно несопоставимо ни с чем, уникально...а когда вслушаешься в то, что он говорил, в открытия, сделанные им в литературных и живописных произведениях разных культур - видно, что это настоящие открытия, выраженные особым, поэтичным языком». Вспомнил отец Николай и другой эпизод из жизни семьи Селю. Как-то во время Великого поста, размышляя о каноне преподобного Андрея Критского, Юлиан Сергеевич изумлялся этому святоотеческому произведению и говорил, что его необходимо исследовать – такая в нем бездна премудрости и красоты, которой мы только краешком касаемся, а надо бы постараться исследовать и до людей донести. «В нем это жило – то, что в нас только поверхностно – он это видел и чувствовал и пытался сформулировать и написать. А Прасковья Алексеевна, его супруга, она уж точно как ребенок была, она это услышала и говорит: «Да?.. А я думаю, чего там исследовать – стой и молись». Два таких вот глубоких образа – и его пытливый ум, и ее абсолютно чистая, простая молитва – они уживались во всем, друг друга поддерживая, и составляли удивительную чету, в которой я с каждым разом видел все больше и больше того, чему можно было бы поучиться – хотя бы из их быта, их образа жизни; стали раскрываться и его произведения передо мной... но еще поучительнее и назидательнее была сама их жизнь».

Вечер продолжила Вера Юлиановна Никитина (Селю); ее рассказ о родительской семье, яркий, теплый, красочный, перемежался чтением литературных миниатюр Юлиана Сергеевича – ни на что ни похожих «маленьких вещей», опубликованных в книге «Заповедный сад». «Они разные, это взгляд на явления, вещь, цветок, человека, на что-то самое простое как бы изнутри самого явления, с попыткой остановить его, взглянуть глубоко и отойти, ничего не нарушив, – рассказывала Вера Юлиановна. – В его миниатюрах проходят дождь, снег, грозы, травы, растения, звери, разные времена года и дня, люди, явления, размышления... и я очень удивилась, когда поняла, что день его рождения, 30 декабря, приходится на память трех отроков, что воспели песнь в пещи вавилонской и восхвалили Бога за все сотворенное, призывая все создания прославить Бога. Такой «пещью вавилонскою» часто и вставала окружающая моих родителей действительность, но песнь эта как-то не утихала до конца».

«Мама несла огромный подвиг пребывания рядом с папой – папа, как и его литературные миниатюры, был ни на кого не похож, а значит и жизнь была все-таки непростая. Маме приходилось очень много общаться, а она по природе была застенчивой, раскрывалась только среди близких. А папа никогда не стеснялся, что у него простая жена из деревни – всюду таскал ее с собой, да и к ним много людей приходило». Рассказала Вера Юлиановна коротко и о тех людях, с которыми соприкасались и тепло дружили ее родители – Лидии Евлампиевне Случевской, Евгении Зеноновиче Балабановиче, семье Дувакиных и других. Запомнилось и то, что при всей бедности Прасковья Алексеевна всегда старалась, чтобы было вкусно и все были одеты, всегда шила. Говоря о внуках, которых Юлиан Сергеевич очень любил и с радостью разделял их детское восприятие мира, Вера Юлиановна зачитала миниатюру, посвященную ее сыну, Никите Ростиславовичу Никитину, который также был на вечере.

Не обошла стороной Вера Юлиановна и духовную сторону жизни семьи. Они были людьми верующими, чувствовалось, что Господь всегда рядом, но в храм ходили не так часто. «Вхождение в Церковь, как мы сейчас это понимаем - жизнь в круге церковном - произошло благодаря дорогому, незабвенному отцу Александру Куликову – сначала в Николо-Кузнецком храме, потом у Адриана и Наталии и, наконец, на Маросейке, но это больше для меня, – делилась Вера Юлиановна. – Стали чаще ходить в храм, причащаться, но все очень постепенно, и батюшка не торопил». «Для меня знаменателен период болезни родителей, их уход из жизни – очень значительный период, очень сокровенный – они не делились на словах. У папы четыре года, у мамы – три. Это подготовка очень серьезная, так Господь готовил и нежно, и щадяще, и в то же время так трудно и душе, и телу было – со ступени на ступень. На каждой новой ступени увеличение физической немощи и отъятие чего-то телесного из жизни, и просветление, и приобщение к исходу – просто по лицам было видно. И сами они готовились, и Господь их приуготовлял, и очень помог отец Николай Чернышев».

С такой деликатностью, чуткостью и бережностью раскрывала Вера Юлиановна нам мир своей семьи – дорогих родителей, казалось, что и мы в какой-то миг стали частью этой «планеты Селю», частицей их добрых и искренних сердец. Не покидало ощущение полноты жизни, радости, любви...

Хочется привести слова из воспоминаний Марины Степановны Брызгаловой, опубликованных в книге «Заповедный сад», которые также прозвучали на вечере: «Чета Селю... Она нам дана была Господом как образ супружества. Их жизнь – это проповедь симфонии любви в терпении, снисхождении друг к другу без внешнего проявления чувств, что свидетельствует о целомудрии, истинности и глубине их. <...> Под покровом обычности и естественности жизни во Христе протекало их бытие на земле, освещая все вокруг теплом и ясным светом».

На встрече также были показаны фотографии из семейного архива семьи Селю. О встречах с семьей Селю рассказали наши прихожанки, давние друзья и почитатели талантов Юлиана Сергеевича.

Вера Юлиановна принесла работы Юлиана Сергеевича, и в зале Дома причта руками матушки Елены Чернышевой была подготовлена выставка акварелей - воздушные зарисовки, наполненные радостью, светом и миром. В конце встречи собравшиеся пропели «Вечную память» супругам. Добрая и светлая память вам, Юлиан Сергеевич и Прасковья Алексеевна!

Вера Юлиановна Никитина
«Жили мы трудно, но очень счастливо...»

Воспоминания дочери об отце
Юлиане Сергеевиче Селю (1910–1995)

 От редакции.
Приведем отрывки из автобиографии Ю. С. Селю:

«Я родился в 1910 г. в Москве. В 1929 г. поступил в Московский Ветеринарный институт. Окончил его досрочно в 1932 г. В 1932–1933 гг. был ассистентом кафедры анатомии Московского института коневодства в селе Успенском (станция Перхушково Белорусской ж. д.). С 1933 г. работал участковым ветеринарным врачом сначала в Ленинградском и Краснопресненском районах, а с 1937 г. в Киевском. Женат. Беспартийный. С 1972 г. я на пенсии.

Хотя работали мы в Москве, министерство все время имело в виду московских врачей как командировочный резерв. Приходилось ехать в «области», в трудные места, помогать врачам, а также работать в глубинке совершенно одному. Командировки начались с первого курса института: в 1930 г. — Казахстан. Кочевья казахов, измерение температуры тысячам голов крупного рогатого скота. Это была борьба с «повалкой». (В Ирбите в одной из командировок я еще студентом попал на большой падеж скота: не хватало корма и телята дохли. В совхозе страшная бедность. <...> При мне приехал полковник НКВД с заданием, и был арестован ветфельдшер. Мне удалось вывезти семью ветфельдшера, жену и четырех детей из Сибири в Россию). Зоотехническая практика в Торопце: много приходилось ходить пешком. Четыре месяца провел в Кара-Калпакии. Несколько раз довелось проехать вверх и вниз по долине Аму-Дарьи. В 1936 г. шесть месяцев проработал в Таджикистане. Жил и работал в горах, среди овец. А там Белоруссия (Хойники). Зимой в 1941 г. был послан в Северный Казахстан на борьбу с ящуром. Потом Башкирия, Предкавказье (Черные земли), Псковская область — тоже ящур.Каждая такая поездка, особенно Кара-Калпакия и Таджикистан, — это рубеж в жизни. С путешествия по Кара-Калпакии началось мое «писание». Особенность этих поездок была в том, что ты один едешь в разные концы Советского Союза, а там живешь в абсолютном равенстве с разными национальностями. В Кара-Калпакии того времени люди по русски не понимали даже «да», «нет». Пришлось учить казахский и узбекский, чтобы объясняться. В Таджикистане я приготовился к изучению таджикского, но оказалось, что пастухам достаточно узбекского. Как то я умудрялся рассказывать пастухам и слушать их сказки. «Давай афсона (сказки)!» Средняя Азия мне нравилась: хороший, ласковый народ, я с удовольствием продлял командировки.

В армию я не призывался, так как имел ограниченную годность по здоровью. В войну не эвакуировался, оставался в Москве с женой, матерью и маленьким сыном. Принимал участие в тушении пожаров. <...> Тогда удалось отстоять нашу деревянную лечебницу от пожара кругом: поймать «зажигалку» на чердаке конюшни. Главная работа во время войны шла с лошадьми, их нужно было отстоять от чесотки, которая наступала. В одну из голодных военных зим я был командирован на лесоразработки в Нарофоминский район. Приходилось обходить пять шесть участков — лечить лошадей. Удалось сохранить пригодными к работе всех лошадей. Я награжден медалями «За оборону Москвы», «За доблестный труд» и в честь 800 летия Москвы.

Когда работал на Красной Пресне, можно было часто заходить в зоопарк. Был пропуск. Но самое главное, животные мне были симпатичны и интересны.

Когда было принято постановление о привлечении в Москву певчих птиц, стали подкармливать птиц, вешать гнездовья, я, чтобы быть вполне профессиональным, нашел литературу и людей и стал учиться узнавать голоса птиц. Много пришлось работать с лошадьми. В Москве было много конных парков, нужно было регулярно обходить свои конные парки. Можно было прийти к восьми утра, к выпуску лошадей на работу, или, наоборот, ночью, когда все лошади дома: посмотреть на сено, здоровы ли лошади, что делается на конюшне?

В свободное время я взялся водить экскурсии в литературном музее. Интерес к литературе, к искусству у меня проявился на последнем курсе института, хотя это во мне и раньше жило. Я вдруг обнаружил, что в Музее изобразительных искусств появились картины знаменитых старых мастеров. В Ленинграде, в Эрмитаже сумел посвятить один день только Рембрандту и Рубенсу — не отвлечься ни на что больше. Экскурсии я водил сначала по Маяковскому, потом я прошел подготовку и долго водил экскурсии по очень хорошей выставке, посвященной «Слову о полку Игореве». Позже была выставка в Историческом музее, посвященная Пушкину, но водить здесь экскурсии пришлось недолго — надо было уезжать в командировку. Еще были выставки «Литература XVIII в.» и «Салтыков-Щедрин», но по ним я только успел пройти подготовку. Еще какое то время было отдано русским сказкам, которые я с детства любил рассказывать. <...> Много в моем творчестве значат дети, и много их было вокруг. Картины своего [детства] я все время держу при себе, перекладываю в памяти, как огромную ценность, которая досталась мне в те шесть лет, что удалось прожить в абсолютно другой, чем теперь, атмосфере «до революции». Эта драгоценность лежит основой моей культуры и творчества. И всегда в моей жизни были дети, с которыми можно было возиться. Еще мальчиком, в 1920–1921 гг., я провел год в больнице (несколько операций на среднем ухе, перевязки), и тогда у меня возникла привычка: увидать какого нибудь самого несчастного дитёнка и начать приручать его осторожно, чтобы он засмеялся, пошел ко мне, начал бы бегать...

А потом двое своих детей и четверо внуков прошли через мои руки со всем их: кормлением, укладыванием спать, гуляньем, грамотой и страшными детскими болезнями. Дети были рядом все время с их миром восприятия, и было желание хоть что то подобное тому, что получили сами, дать им. <...>

Творчество мое складывается из трех слагаемых: из маленьких вещей, работ по искусству и русской литературе. В последнее время пошли «картинки», как игра на каком нибудь музыкальном инструменте, рождается акварелька, нарисованная китайской кисточкой».

Этих отрывков, думается, достаточно, чтобы читатель смог составить себе хотя бы самое общее представление о Юлиане Сергеевиче Селю. Они, таким образом, сыграли роль необходимого предисловия. А теперь — слово автору воспоминаний.

Мой папа — коренной москвич. По отцу своему он — Селю, по матери — Дюмулен. Франц Селю приехал в Россию с женой и шестилетним сыном Петром приблизительно в 1820-х годах. Петр Францевич был врачом, потомственным дворянином, его сын Александр Петрович — историком, преподавателем Николаевского женского училища. Мой дедушка, отец Юлиана Селю — Сергей Александрович (1875—1921) — педагог и писатель, печатался в журналах «Друг детей», «Общее дело», был неплохим художником. Мама Юлиана — Фелиция Витольдовна Дюмулен — родилась в Ярославле, там окон-чила гимназию с золотой медалью. После смерти мужа она осталась одна с двумя сыновьями — Юлианом и Еллием; третий, Еразм, умер пяти лет.

Итак, папа одарил нас редкой французской фамилией, из-за которой в детстве я много натерпелась — как ее только ни коверкали, но чаще всего писали просто «Селюк». Хорошо помню, как папа терпеливо диктует кому-то потелефону: «Семен, Елена, Леонтий, Юрий». Селю стала и моя мама, Прасковья Алексеевна (Кузнецова), родом из села Дубовое Ран-ненбургской губернии (ныне — Липецкой области). Жили мы трудно, но очень счастливо. В конце 1940-х — начале 1950-х годов люди не ездили летом на дачи. Слово «дачники» звучало тогда как-то странновато. Наша же семья, имея крайне малый достаток, на все лето уезжала на дачу. Дачная эпопея вспоминается радостной и светлой. Еще ранней весной папа разворачивал на большом старинном обеденном столе карту Подмосковья; карта была очень подробная, с указанием деревень и деревушек. Выбирали место... Должен был поблизости простираться серьезный лес, с грибами и ягодами, и чтобы обязательно речка протекала.

Снег еще лежал, когда папа с Сережкой, моим братом, мальчиком-подростком, отправлялись в трудный поход на поиски дачи. Снимали отдельное помещение: обыкновенно холодную комнату без печки, иногда с небольшой терраской. Отдых очень зависел от погоды. Если зарядит дождь и холод, то сидим под одеялами в кроватях и читаем книги. Но уж в хорошую погоду путешествуем по лесам, полянам, открываем ягодные и грибные сокровища — и в таких количествах, что местные жители удивлялись. Вот и кормились дарами леса, и молоко всегда брали — стада были большими. Коровы — разноцветные, мы выходили к калитке, когда возвращалось стадо, и смотрели, какого цвета корова первой входит в деревню. Если красная, то день будет солнечным.

В детстве, находясь под надежной защитой родителей, я мало вникала в их трудности. И все-таки до сих пор помню тонкое лицо папы — очень печальное.

...Раннее утро 1945 года, папа несет меня на руках в детский сад — туда меня отдали, чтобы подкормить; мне хочется плакать,но я сдерживаюсь; папа дает мне маленький кусочек сахара. Тогда в Москве ходил брюшной тиф, в детском саду я заразилась и попала в больницу, а от меня заразился папа и тоже лежал в больнице.

На дачах родителям также приходилось нелегко. Продукты папа возил в рюкзаке и двух сумках в руках на всю неделю. Мама готовила еду на керосинке; за керосином ходили далеко, километра за четыре — это была обязанность детей. Но когда возвращались в конце лета в Москву, трудности забывались; в воспоминаниях набиралось столько красоты и радости, что их не удавалось полностью осмыслить.

В Москве жили очень интересно. Папа, по своей основной профессии ветеринарный врач, живо интересовался при этом музыкой, архитектурой, литературой, наукой, живописью. Но все это у него было в полной свободе. Он как-то особенно умел смотреть картины, всегда ходил по выставкам с записной книжкой. Тех, кого открывал для себя, любил всю жизнь. Так он полюбил Колю Дмитриева.

Мальчику Коле Дмитриеву, талантливому художнику, посвящена книга Льва Кассиля «Ранний восход». Но, к сожалению, образ Коли не получился, об этом говорили папе Колины родители Федор Николаевич и Наталья Николаевна. Папа познакомился с семьей Дмитриевых на выставке Колиных картин. Его поразили работы, сделанные 12—14-летним мальчиком. С этой выставки завязалась дружба — я тоже бывала с папой в милой, уютной квартире Дмитриевых. И Федор Николаевич к нам приходил.

Особенным «действом», если так можно выразиться, были наши вечерние чтения вслух. Папа был удивительным чтецом. Вечером, когда мы уже лежали в постелях, на семейном совете решалось, что читать. Желания не всегда совпадали, но наконец выбирали... Читали «Ундину» и «Светлану» Жуковского, Пушкина «Евгения Онегина», «Бахчисарайский фонтан», «Маленькие тра-гедии», «Барышню-крестьянку», стихотворения. Из Л. Н. Толстого — сцену охоты из «Войны и мира» и что-то выборочно из «Анны Карениной». Очень много читали Чехова, Тургенева, часто Андерсена. Были и редкие вещи, которые сейчас мало кто и знает. Например, «Вексфильдский священник» О. Голделита. Только позже узнала, что многие и многие в XIX веке воспитывались на этой книге. То, что появлялось современное, новое, читали каждый сам, а потом делились впечатлениями.

Чувство какого-то особого уюта и защищенности охватывало, когда, лежа в постели после всех событий и волнений дня, ты переносился в другой мир — мир папиного чтения.

А еще были праздники, дни рождения, гости — денег не хватало, но пироги с капустой мама пекла и винегрет делала на славу, а то и просто варила картошку. Сыр тогда, в 1950-х годах, был «аристократическим» продуктом, но в праздники его понемножечку брали.

Из того, что ели тогда, а сейчас не едят, было толокно (в коробочках продавалось), покупали иногда кроликов. За мукой приходилось целый день стоять в очереди, когда ее «выкидывали» к праздникам. Писали номера на ладони — аж трехзначные. Я и брат мой Сережа то и дело бегали к очереди, чтобы не пропустить момент, когда мама будет близко, и тогда уже становились в очередь все — с номерами на ладони. В конце дня усталые, но ликующие, несли домой это сокровище — муку. И это означало, что на Пасху будут куличи, которые мама испечет в настоящих старинных высоких формах.

Папу один человек назвал добрым волшебником. Он умел устраивать праздники — уж такой у него был дар. Одним из наших семейных праздников был летний ночной, который мы называли «лунным». Выпадал день в августе — полнолуние при ясной погоде, и ночью, когда луна все заливала волшебным светом, мы отправлялись в ближний лесок. После я уже никогда не испытывала такого ощущения красоты и тайны природы.Папа был красивым человеком — стройным, худощавым, с тонким лицом. В то время мужчины носили костюмы со светлыми рубашками и галстуки — папе очень шла такая одежда. Белый халат и шапочка тоже очень шли к нему. Я любила приходить в ветеринарную лечебницу, где «пациенты» с хозяевами ждали приема и где папа уже вроде и не был папой. Когда мы жили на 2-й Извозной улице, которую потом переименовали в Студенческую, ветлечебница находилась возле Дорогомилов-ского рынка — деревянное здание с обширным двором за довольно высоким забором. Улица была вымощена булыжником, по ней громыхал веселый трамвай, изредка проезжала телега с запряженной в нее лошадью. Здесь имелась керосиновая лавка — волшебное, таинственное место — и пожарная каланча. Поздней весной в грозу мы, дети, умоляли маму разрешить нам побегать босиком. Москва была очень чистая, и мы самозабвенно шлепали по теплой воде, текущей поверх асфальта и булыжников.

Еще по поводу папиной ветеринарной работы. В Москве тогда были конные парки. На папином участке их было два или три. Один из них, который я помню, находился на месте Бородинской панорамы. От дома дойти туда можно было минут за 30—40 — хорошая прогулка. Как-то в воскресенье я отправилась к папе в конный парк. Потихоньку открываю калитку, вхожу (мне лет 13), во дворе никого нет. Вдруг откуда ни возьмись выбегает медвежонок. Я — бежать, а он — за мной, я вокруг здания лечебницы он >а мной, наконец он меня настиг и повалил, но тут подоспели конюхи, за ними папа, и отбили меня. Оказывается, медвежонок хотел, чтобы я дала ему сахару. Как он здесь появился и что с ним было дальше, не знаю.

Одной стороной папиной работы было обслуживание входивших в черту Москвы деревень (забыла их названия), где люди держали поросят, кур, коров. Другая сторона — питомцы городских жителей: собачки и кошечки. Нередко их хозяева становились нашими друзьями. Среди них были и актеры, и музыканты, и ученые.

Папа любил рассказывать, как ходил лечить собаку Шостаковича, но эти визиты в дружбу не переросли. А вот с известной пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной мы вместе и над кошками ее горевали, и вещи свои папа ей читал, и на ее концерты нас приглашали. Иногда, отправляясь к чет-вероногим пациентам, папа брал меня с собой. Помню: квартира в каком-то уютном переулке со старинной мебелью. Папа берет в руки кошечку и начинает потихоньку гладить, одновременно выясняя, что у нее не в порядке, где ей больно. Мария Вениаминовна Юдина шутя говорила, что Юлиан Сергеевич лечит кошек «наложением рук».

* * *

Не знаю, как и приступить к столь важной стороне жизни нашей семьи, какой являлось общение. Много интересных, светлых людей были тогда для нас и поддержкой, и примером.

Виктор Дмитриевич Дувакин, двоюродный брат папы, - литературовед, архивист, - преподавал в Московском университете; он был женат на Елене Сергеевне, урожденной Веселовской. Они растили трех замечательных девочек: Марию, Наталью и Екатерину. У дяди Вити, как мы его называли, был брат Владислав Дмитриевич (дядя Владя), преподаватель математики в МЭИ. Дядя Владя потерял на войне глаз, вернувшись с фронта, не завел семьи и как-то естественно «примыкал» к семье дяди Вити: грелся в этом гнезде, но и сам согревал не только девочек Дувакиных, но и нас с братом. На день рождения детей он приходил с полным портфелем подарков и доставал их не просто, а со стихами. Например: «Из портфеля дяди Владина лезет, лезет виноградина». Весело проходили наши праздники — трое Дувакиных, да нас двое, да кто-то из друзей.

Тема общения с людьми совершенно необъятна, да и не все удерживает память.

Вот идем мы по Москве каким-то переулком. Помню серую стену — и вдруг две ступеньки и какая-то дверь. То ли звоним, то ли стучим. Нам открывают; за дверью — ни прихожей, ни коридорчика, а просто маленькая комната. В ней человек. Совершенно необычайный: огромные темные трагические глаза и такой красоты руки, что невозможно не заметить. В комнате много кукол, они совершенно живые. Это — скульптор Николай Шалимов. Я знаю только, что он был репрессирован, а потом жил в этой крохотной ком-натке и делал кукол. Когда он скончался, его отпевали в храме святителя Николая в Кузнецах, и протоиерей Всеволод Шпиллер сказал хорошее слово.

* * *

Сколько я себя помню, папа писал и читал нам литературные миниатюры. Многие из них, посвященные старой деревне, погружают читателя в тот мир, куда корнями уходит моя мама Прасковья Алексеевна. Это деревня Дубовое. Семья крестьянская, крепко православная: веру свою мама и нам всем передала. У бабушки моей Прасковьи Григорьевны было девять человек детей. Когда революционные события докатились до Дубового, церковь в селе закрыли, многие из односельчан стали переходить в баптизм. Однажды вечером заходит сват (имя не помню), садится на лавку рядом с Алексеем Ильичом (мамин отец, мой дедушка) и начинает агитировать за баптизм, говорит много и убедительно. Потом бабушка рассказала увиденный ею сон: «На месте, где сват сидел, поднялась высокая соломина, а голова у нее змеиная, и начала кружиться и жужжать. Алексей, вера-то их — соломина пустая, но опасная — голова у нее змеиная». Так и устояли в православии.

Для папы, чьи предки получили дворянство, мама и ее мир были тем не менее так необходимы и так согревали его и всех нас, что без этого он и жизни своей не представлял. В свою очередь, мама, обладая живым характером, сумела воспринять и музыку, и живопись, много читала и была прекрасной рассказчицей.

В отношении религиозности нашей семьи и окружения, надо заметить, что тогда, в 1950—1960-х годах, все было по-другому. Жили, конечно, с Богом, но о Нем говорили не часто. Ощущение же Божественного присутствия в жизни было очень живым. Нас, детей, не принуждали молиться, ходить в церковь. А чувство Бога было. Как? Почему? — тайна. Помню, мне лет двенадцать, послали в магазин за чем-то, бегу дворами — и вдруг ощущаю, что земля как-то особенно пахнет, и деревья какие-то другие, и понимаю: Страстная Пятница.

Мама была человеком мудрым, всю жизнь за нас всех молилась, но никогда никого не поучала. Папа полюбил чистую крестьянскую девушку Парашу, такой же простой она оставалась всегда. Незадолго до маминой кончи-ны (1998) мы слушали с ней Бетховена. Когда музыка кончилась, она перекрестилась и со слезами на глазах сказала: «Господи, спаси Людвига ван Бетховена».

* * *

Тема творчества Юлиана Сергеевича Селю тесно связана с домом историка, литературоведа, сотрудницы Литературного музея Лидии Евлампиевны Случевской; ее небольшая комната в Староконюшенном переулке, в сердце Старого Арбата, была притягательнейшим местом для многих интересных людей. Лидия Евлампиевна обладала даром раскрытия, а может быть, открытия в человеке талантов. В ее комнату, заставленную шкафами с книгами, где доживала свой век и старая фамильная мебель (большой диван, кожаное кресло, секретер), набивалось иногда человек по двадцать, а то и больше. Здесь делились впечатлениями от поездок, читали вслух любимую прозу и поэзию. Помню, как читал главы из своей книги «Осужденный жить» Сергей Николаевич Толстой — замечательный писатель и переводчик (сейчас вышли 4 тома его сочинений). Юлиан Сергеевич читал свои миниатюры, которые он сам называл «маленькие вещи». Здесь их ждали, любили и радовались им. Именно радовались, ибо, кроме дара сочувствия, столь великого, что многие и многие в скорбях припадали к ней, Лидии Евлампиевне был присущ и более редкий дар сорадования. Порой даже стыдно делалось, что ты не ликуешь в той же мере, что и она, — хотя и радость-то вроде бы твоя.

Часто люди приходили, чтобы просто побыть с ней вдвоем. Однажды я зашла в Староконюшенный (можно было забежать без звонка), а у Лидии Евлампиевны в кресле сидит богослов, философ, духовный писатель Сергей Иосифович Фудель. Я разделила тогда с Лидией Евлампиевной радость от его рассказа о протоиерее Николае Голубцове. Сергей Иосифович был духовным сыном отца Николая и после смерти своего духовника как-то осиротел. Ложась вечером спать, Сергей Иосифович произнес: «Трудно, тяжко, тяжело». Во сне ему явился отец Николай и, гладя его по голове, спросил с невероятной интонацией любви и ласки: «Трудно, тяжко, тяжело?» Сергей Иосифович проснулся радостным и обновленным.

Бывал у Лидии Евлампиевны и протоиерей Александр Куликов — особенно его интересовала тема иконописи, а здесь были и знающие люди, и книги. Приходил часто искусствовед Алексей Николаевич Свирин — большой специалист по русскому костюму.

* * *

Возвращусь, однако, к «маленьким вещам». В них — удивление перед тайной жизни, перед чудом творения. Папа воспевает снег, дождь, иней, воду, горы, зверей, домашних животных... Маленькие дети — это была еще одна папина стихия: он их лечил, с ними играл, понимал их удивительно, самых маленьких даже, никогда не боялся брать на руки, рассказывал им сказки и пел песни. Его внуки очень много получили от него, особенно любовь к природе и к самым маленьким существам, на которых и внимания никто обычно не обращает. То ли дело тигр, а тут какие-то плавунцы, жучки, паучки, ужи к и — все это папа любил. А голоса птиц он выучил в 40 лет. У нас во дворе в соседнем подъезде жил Владимир Владимирович Леонович — искусствовед по профессии и орнитолог с мировым именем по призванию. И вот он учил папу распознавать птиц по голосам, а папа потом с радостью учил других.

Свои «маленькие вещи» папа читал Михаилу Михайловичу Бахтину, который сказал, что для них нужно особое ухо и особый глаз.

«Московский журнал» № 11, 2011 г. С. 56 – 72.