Отца Алексия я сразу как-то не понял и всего, что им делалось на Маросейке, не воспринял. Великим постом я зашел почти в пустой храм. Служба еще не начиналась. И вслед за мной вошел батюшка. Несколько женщин бросились к нему, и он остановился, благословляя их. Это дало мне возможность разглядеть его. Таких батюшек я видел на картинах художника Бакшеева: старичок с простоватым круглым русским лицом и рядом всегда две-три растроганные женщины в платочках.

Чего же я ждал? Может быть, пророка, священника чуть ли не с мечом (Мечёв), разящего грешные души? Я подумал: «А вдруг он, благословив старушек, обратится ко мне. Что я ему скажу?» И я поспешил незаметно выйти из церкви. Незаметно! Вот какой я был еще духовный младенец!»

« Мой доклад»

Из всех Господских праздников ни один не справлялся на Маросейке с таким торжеством, как праздник Светлого Христова Воскресения. Если человек попадал когда-нибудь к Светлой заутрене на Маросейку, то уж после он всегда стремился в эту святую ночь в наш маленький храм. Что же говорить про нас, братьев и сестер, батюшкиных духовных детей! Для нас Пасха на Маросейке — это был действительно «праздников праздник», праздник величайшего духовного торжества и ликования.

Я вспоминаю сейчас первую после моего возвращения из Сибири Пасху на Маросейке. Что тогда со мной было! Всю Светлую неделю я провел в храме. Приходил сюда каждый день утром и вечером. Из дома шел чуть ли не бегом, а уходить всегда ужасно не хотелось. Как говорил отец Сергий: «Вас теперь из храма не выгонишь».

Работа моя не мешала отдавать храму все время. Служил я в Лито Наркомпроса. Обязательных присутственных часов у меня не было, заходил на час, по своему усмотрению (поговорить, узнать новости), иногда приходилось съездить в район. Я был заведующим отделом связи. Эта работа не интересовала меня ни с какой стороны, а за пасхальные дни я совсем о ней не вспоминал.

И вот после обедни на Фоминой неделе я, возвращаясь домой, сообразил: «А ведь завтра понедельник и в Лито назначен мой доклад. Вот так история! Ведь я за него и не принимался». Импровизировать я никогда не умел. Мне нужно, чтобы все было написано. Скандала не миновать! Надо срочно садиться и писать. Но голова была занята другим. Мысли за прошедшую неделю настолько далеко отошли от всего связанного со службой, что дело мое не ладилось. К пяти часам у меня не получилось ни строчки. И тут я подумал: «Пойду лучше на Маросейку к батюшке. Возьму его благословение. Может быть, он мне что-нибудь скажет, что прояснит мои мысли?» Но другой голос, голос «благоразумия», стал меня останавливать: «С Маросейки ты вернешься часов в десять. Тогда тебе придется над докладом сидеть всю ночь, в какой же форме ты будешь завтра?» И все-таки я пошел на Маросейку.

К моему огорчению, служил не батюшка, а отец Сергий. Идти домой? Но я никогда не позволял себе уходить от церковной службы, к тому же я надеялся, что, может быть, батюшка еще придет на беседу, какие по воскресеньям он иногда проводил с народом. Напрасно я надеялся. Служба кончилась. Отец Сергий вышел благословлять сестер и богомольцев. Я с огорчением встал чуть ли не последним в очереди и за народом медленно подвигался к кресту. Я углубился в свои мысли, что вот не остался дома, а теперь и время ушло и отец Алексий меня не утешил. И тут я увидел: из боковой двери алтаря вышел и быстрыми шагами направился к нам сам батюшка. Он отпустил отца Сергия и сам встал на его место, как раз когда я подходил к кресту. Видно было, что он пришел очень спешно: грудь его тяжело вздымалась.

Он наклонился ко мне и порывисто зашептал:
— Ты прости меня. Я никак не мог раньше прийти. У меня сидел епископ... (он назвал его имя). Понимаешь, мне никак нельзя было его оставить. А я так рвался к тебе... И совсем не надо тебе сидеть всю ночь. Придешь домой — ложись спать. Все будет хорошо. Только вздохни от всей души к Господу вместе с Апостолом Фомой: «Господь мой и Бог мой!»

А ведь я даже не успел батюшке что-нибудь сказать. Молча я поцеловал благословившую меня руку и пошел из церкви. И вот на меня, такого всегда нервного (батюшка так и говорил: «Ты очень нервный»), всегда от всего волнующегося, нашло такое необычайное спокойствие, какого я, кажется, не испытывал никогда. Я уже не думал о докладе, а дома очень скоро, как мне сказал батюшка, лег спать.

Утром также безмятежно, хотя у меня ни в кармане, ни в портфеле не было ни одного листка, пошел в Гнездниковский переулок, где в двухэтажном особняке помещалось наше Лито. Поднялся на второй этаж, вошел в комнату нашего секретаря Гольдебаева. Старый писатель, сотрудник еще горьковских сборников из серии «Знание», при виде меня стал неловко выбираться из-за стола и поспешил мне навстречу.
— Александр Александрович, — сказал он, — будем просить у вас прощения. Мы тут посвоевольничали и без вашего согласия перенесли ваш доклад на будущую неделю. Дело в том, что Озаровская завтра уезжает в Ленинград и боится, что она там задержится, и до отъезда хотела бы сделать свой доклад. Вот она и просила об этой перестановке. Так вот, милый, если вы не возражаете...»

Я не возражал.

Опубликовано по изданию:
Добровольский Александр. Даст Господь по сердцу твоему… [С. Посад]: Изд. Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1999. Стр. 50 – 51, 99 – 102.